Он со вздохом закрыл почтовый ящик. Забит серой рекламой. Газетной бумагой, которая своими тусклыми красками и мятыми тонкими страницами каталогов обещает счастье. Пусть все остается в ящике.
Поднялся на свой четвертый этаж до квартиры с медной старой табличкой «13» на потертой деревянной двери. Заметил, не без удовольствия, что поднялся легко. Без одышки. Почти не запыхался. Мог бы и на четырнадцатый так…
Он помнил, как дед, поднимаясь на свой третий этаж, останавливался на каждой площадке. Перевести дух. Деду было пятьдесят с небольшим. Отец умер от рака, гораздо раньше пятидесяти поэтому, думая о старости, он всегда вспоминал деда.
Дверь нужно было дернуть на себя, чтобы ключ повернулся в замке легко. Такие привычные движения сопровождают нас, незамеченными. Дернуть и повернуть. Ритуальные движения. Маленькие сакральные жертвы. Жетон в подземке, топливо в машине, синее пламя газа для утреннего кофе. Жертвы, которые мы приносим миру. Расплата за каждый шаг, каждый поступок. Когда у тебя нет проблем с мелочью, ты жертвуешь заправщику несколько монет, покупая его «Доброго пути, сэр!». Надеясь, что дорога будет удачной.
Он не помнил, чтобы сегодня с ним случилось что-то хорошее. Ничего доброго. Даже утро было тусклым, пасмурным. И кофе не вышел. Слишком много сахара, или недостаточно крепкий? Просчитался и бросил в турку три с половиной, а не четыре ложки кофе? Он всегда молол кофе сам, держа электрическую черную кофемолку в руках и чуть встряхивая. Молол до пыли, до легкой, невесомой консистенции. Так он любил.
Он любил немногие вещи в жизни. Красивых и умных женщин, музыку, книги. Кофе. Сигареты. Те, сигареты, что были во времена его молодости. Когда он еще курил Крепкие сигареты в бумажных мягких пачках цвета песка. С верблюдом. Без фильтра. Он давно не курил, но иногда ему снилось, как он вдыхает горький насыщенный табачный дым.
Войдя в квартиру, он закрыл дверь на замок и задвижку. Делал так всегда, сколько себя помнил, не задумываясь. Вынул из кармана ключи и телефон. Повертел телефон в руках: никаких сообщений, никаких звонков. Email, как и почтовый ящик внизу, заполнен рекламой.
«Что-то не так, » — подумал он, поднимая прозрачную пластиковую крышку проигрывателя и опуская иглу в начало черной дорожки. Что-то не так, потому что тишина продолжается слишком долго. Никто не пишет и не звонит.
Зазвучали первые аккорды. Эрик Сати в чудесном исполнении этого еврейского пианиста… Он забыл, как зовут музыканта. На конверте написано имя, но хочется вспомнить. Что-то не так.
Память все чаще отвечала отказом на его вопросы. Как будто архивариус памяти понемногу отправлял на свалку его прожитую жизнь. Частями. Не слишком важными эпизодами, освобождая место на полках для новых воспоминаний. Которых не было.
Медленная красивая музыка наполнила комнату. Мягкими волнами, раскачиваясь от стены к стене, «музыка повторов» месье Сати отражала сама себя.
Почти все его пластинки говорили о прошлом. Рассказывали свои истории. Большая часть его жизни была связана с музыкой. В определенное время человек перешагивает тот рубеж, с которого воспоминания начинают значить больше, чем-то, что будет впереди. Прошлое становится занятнее будущего. Гимнопедия Эрика Сати принесла с собой давний эпизод из жизни. Было это лет десять назад…
Он стоял в подземке, завернувшись в теплое длинное пальто, подняв воротник. Зима. И хотя, снег ждал его наверху, здесь, под землей, холод сквозил, нащупывая слабые места и заставляя поглубже натягивать шапку. Из вагона вышла толпа, сплошным потоком опущенных вниз глаз и разного размера наушников, унеслась к выходам со станции, оставив посреди платформы несколько человек, таких же как он. Ждущих.
Вот она. Девушка в двух шагах от него куталась в тонкое черное пальто, слишком легкое для такой погоды. Совсем юная девушка. Намного моложе его. Такие называют его стариком и уступают место в вагоне.
Подъехал новый поезд, потом еще один и еще… Люди на платформе встречались, уходили, пропадали с очередной волной, которую город выплескивал из темных туннелей. Девушка ждала. Наконец, спустя почти полчаса высокий юноша выскочил из поезда и подошел к ней. Дождалась. Она бросилась ему навстречу и остановилась за полшага. Потянулась, ожидая поцелуя… Юноша улыбался, что-то говорил ей, слабо жестикулируя, не заметив ее движения. Разве можно не заметить такое? Она стояла напротив него, маленькая, замерзшая. И потухшая. Она долго ждала его. И как видно, напрасно. Они садились в поезд вместе. Девушка встала у дверей и смотрела на свое отражение в стекле. Ее глаза. Ее замерзшие руки. Словно медленная музыка.
Можно многое вспомнить под тихую меланхолию Эрика Сати. Если бы пейзажи Клода Моне могли звучать — они бы звучали именно так. Пианист все медленнее перебирает клавиши, останавливается. Шипит и едва поскрипывает в колонках черная не раз играная пластинка. Игла добежала до края и встала. Щелкнул проигрыватель, возвращая тонар на место.
Тишина. Далекий шум города, почти отсеченный толстыми оконными стеклами. Нужно перевернуть пластинку или поставить что-то другое. Он встает с кресла. Снова берет в руки телефон и находит номер старого друга. Длинные гудки. Не отвечает. Ладно, можно позвонить детям. Он не любит звонить детям. Стесняется. Ему всегда хотелось, чтобы они звонили первыми. Это говорило бы о том, что они его помнят.
Долгие длинные гудки. Он как будто слышит гулкое эхо, чувствует расстояние, которое разматывается бесконечным проводом в темноту. В холодную пустоту, где только эхо и ничего больше.
Вечер. Он достал из бара бутылку рома и один бокал в форме миниатюрного стеклянного черепа. Он не помнил, откуда взялся этот череп, но теперь это был самый подходящий бокал для рома.
Темная жидкость ловит отблеск света далеких фонарей из окна. Он взял с полки книгу, наугад протягивая руку в темноте. Не совсем честно, потому что он помнил все книги на этих полках. И по толщине корешка он понимает, что взял историю мальчика, решившего поймать волчицу. Он хорошо помнил эту книгу. Историю путешествия мальчика с волчицей через границу… медленная череда встреч и потерь. Дорожная история мистера Маккарти. Пусть будет она. В кресле хорошо. Он не включил лампу, пока достаточно света из окна. Он всегда любил читать в темноте.
На третьем этаже, в квартире номер девять, девочка долго укладывала спать серого плюшевого пса. Правое ухо у пса однажды было оторвано, а потом пришито светлыми нитками. Пса звали Волк. Мама смотрела за девочкой через полуоткрытую дверь комнаты. Не входя. Не пересекая границу детского пространства. Оберегая? Возможно.
— Мама, сегодня у старичка наверху снова играла грустная музыка.
— Вряд ли, моя хорошая. В той квартире давно никто не живет.
— Я видела его сегодня, мама, он поднимался по лестнице, ходил смотреть почту. Он совсем седой.
— Хорошо, милая, как скажешь, укрывайся и засыпай. Твой волк уже спит. А я оставляю тебе ночник.
— Мой волк не спит, мама. И это не волк, это — волчица. У нее болит лапа, потому что она попала в капкан, но она ничего не боится. Она не спит, она меня охраняет.
— Пусть будет, волчица, моя умница. Я закрываю дверь, доброй ночи!
— Доброй ночи, мама!
Дверь закрылась. Мама покачала головой, и вернулась на кухню. Тишина. Им повезло с этой квартирой, здесь почти не было слышно улицы. И совсем не слышно соседей. Такой старый дом и такой тихий. Вот только с соседом сверху нужно бы что-то решать. Она знала, еще до того, как они переехали, на четвертом этаже в квартире над ними жил пожилой мужчина. Она знала, потому что спрашивала, интересовалась. Потому что дочка часто говорила про музыку сверху. Медленную и грустную, так говорила девочка. Наверное, нужно позвонить детскому психологу. Нет поводов для волнений, но на всякий случай. Тот мужчина, он умер год назад, за несколько месяцев до их переезда. Упал на лестнице. Сердце. И квартира его с тех пор стоит пустой. Темной, пустой и безмолвной.
Она вдруг представила себе точно такое же пространство над головой. Холодное, нежилое. Пыльное старое кресло у окна, книгу, лежащую на журнальном столике. Раритетный проигрыватель пластинок с прозрачной пластиковой крышкой… Да, психолог для девочки. И глоток рома для нее самой. Ром она купила неделю назад, сама не зная зачем. Слишком крепкий для нее напиток. Очень красивая этикетка на пузатой низкой бутылке. В картонной коробке вместе с бутылкой были два маленьких бокала в форме черепа. Прозрачные. Красивые. Ром ей понравился, но пила она его совсем понемногу. Теперь она налила себе его в прозрачный маленький череп. Темная маслянистая поверхность блеснула отражением уличных фонарей. Конец октября. Скоро зима.
-
Ден Ковач
сентябрь, 2022
Тексты
Мышка Симка и ее друзья
