Да, господин Майор

Вечность. Это такое долгое слово. Длинное и громкое. Неловко даже говорить о вечности рядом с человеком, который за последние двое суток спал всего четыре часа. Да, господин майор? 

Тише. Не будите его. Совсем тихо. Шепотом… Ты знаешь, что шепот в наше неспокойное время подозрителен? Шепот стал заметным. А что заметно, то опасно. Только враги шепчутся по углам. Затевают. Замышляют. Таятся. Лучше уж совсем молчи. Чем шепотом…

Майор госбезопасности N проснулся от того, что почувствовал рядом движение. Никакого особого чутья на опасность у майора не было, но беззаботный сон для него давно стал несбыточной мечтой. Годы безупречной службы сказывались. Несчетное количество ночных допросов, обысков, арестов.

Майор открыл глаза. Сквозь тщательно задернутые шторы в спальню пробивался серый полусвет летней ночи. В белые ночи он всегда мучился от бессонницы особенно сильно. На краю постели майора кто-то сидел. Черный силуэт на фоне едва видимого квадрата окна. Терпеливо ожидал момента, когда майор откроет глаза.

«Опять явился. На белку не похоже… хотя, кто способен узнать собственную белку?» — майор закрыл глаза и повернулся к ночному гостю спиной. Сон пропал. Благословенная тишина в голове майора снова наполнилась мыслями, голосами, криками, обрывками обвинительных заключений…

Последние месяцы выдались нелегкими, и не было впереди никакого просвета. Враги государства не заканчивались. Их становилось все больше. Майор чувствовал себя последним рубежом, последней стеной, о которую разбивались волны ненависти и предательства. Он держался. Родина за спиной.

Спать приходилось урывками, совсем мало. На пару часов он вчера прилег в кабинете, измотанный двумя десятичасовыми допросами. Вечером сумел вырваться домой. Домом была квартира, ключи от которой он выторговал неделю назад у лейтенанта в отделе вещдоков. Что получил взамен лейтенант тебе лучше не знать. Майор не был брезглив, но и ему цена лейтенанта показалась высоковата. Подозрительный товарищ лейтенант, но полезный.

Тревожные мысли не давали заснуть даже дома. Только коньяк помогал. Старый верный и единственный друг — коньяк всегда помогал. Хорошо, что у арестованного театрального художника в буфете стояло несколько бутылок еще довоенного. Хорошо, что его не прихватила с собой опергруппа при аресте художника. Наверное, было что-то получше… Или молодежь просто не разбирается и хватает любые бутылки с иностранными этикетками? Сейчас хороший коньяк не купить. А то, что продается — сивуха. Этикеткам верить уже нельзя. Никому и ничему нельзя, а уж тем более тому, что в наше время пишут на бумаге…

Черный силуэт, сидевший в ногах майора, не обратил внимание на его размышления, высказанные вслух. Скорее всего, ночного гостя не интересовал коньяк. Беззвучно черный призрак поднялся и выскользнул из комнаты через закрытую дверь. Майор снова попытался заснуть, но сон окончательно оставил его. Половина четвертого утра. Майор поднялся с кровати. Сунул ноги в мягкие войлочные тапки, доставшиеся от старого хозяина квартиры. Отперев дверь комнаты, вышел в коридор. В далекой кухне в конце коридора луна заглядывала в окно и сине-серым холодным светом отражалась от глянцевой антрацитовый поверхности квадратного стола. Невидимый шкаф, затаившийся по пути из спальни на кухню вынырнул из темноты и ударил майора в плечо. Майор ответил шкафу кулаком в дубовую дверь, ушиб руку и выругался. Без злости, но многословно. Потирая плечо, дошел до кухни. Гость сидел за столом. Черным силуэтом, словно вырезанным из тени острым макетным ножом.

Майор двинул из-под стола табурет, взгромоздился на него, помянув десяток лишних килограммов, набравшихся незаметно и необратимо.

— Пью твой коньяк, сволочь. Ты же не против? Ладно, не напрягайся. Приличный человек пьет твой коньяк. Офицер пьет. Цени, предатель.

Майор плеснул коньяку в заляпанный жирными следами пальцев стакан и опрокинул внутрь себя. Раскаленный след, таявший во рту, вероятно, будет единственным приятным ощущением наступившего дня.

— Так, чего же тебе нужно? Что ты бродишь ночами? Вызову завтра отца Варраву, он здесь все быстро откадилит и тебя заодно, тень Макбета, б*-ть…

Где-то в столе были папиросы и зажигалка. Майор потянулся почти сквозь черный силуэт, достал папиросы и чиркнул бензиновой зажигалкой. Усмехнулся небрито и зло:

— Думаешь, ты один ко мне такой ходишь? Но мне плевать. Я же помню, как ты обделался, когда первый тик-ток пошел. Я помню как ты ныл, как сдавал всех подряд. Трясся как баба, когда мы контакты к тебе цепляли. Ты и живой был г**вном, и мертвый им будешь…

Майор обильно выдохнул и кухню заволокло сизым зловонием.

— Жалко, конечно, что ты не курил. Неплохо было бы найти заначку с нормальными сигаретами. Но, хоть коньяк остался.

Майор не глядя плеснул в стакан, а потом в себя. На столе остались темные капли коньяка. Они казались черными на темной глянцевой поверхности.

— Ну, что ты молчишь, придурок? Что ты приперся меня пугать, а сам молчишь? Рассказать тебе, как твоя девка дала всему дежурному взводу и просила оставить ее на хозяйстве? Только у нас из таких кандидаток очередь. А твоя тощая и лохматая как метелка. Ее из-за телевизора только и взяли. Хотели глянуть, на что похожа телезвезда. В целом п*зда как п*зда…

Майор хохотнул своей шутке.

— Бритая, тощая… стонать пыталась, страсть изображала. Дура. Мы такие концерты каждый день принимаем. Служба такая. Понимаешь?

Майор бросил окурок в раковину, в гору немытых тарелок. Зашипело и стихло. Глотнул из горлышка широкой литровой темной бутыли.

— Наша служба, она трудна… но что ты можешь о ней знать, червяк-мазилка?

Гость молчал. Черной немой дырой торчал в гнилостном дыму отвратительной папиросы.

Майор сморщился и зашелся хриплым кашлем. Всю жизнь он курил Camel. И последние пару особенно санкционных лет, после исчезновения даже контрабандных сигарет, он задыхался от местных «Офицерских». Отвратительного качества папиросы, которые похоже набивали самосадом вперемешку с чаем.

— Сраные пендосы зажали папиросы… Ничего, мы до них тоже дойдем. Доедем на танках. Прижмем сейчас тех, кто поближе, а потом поедем к тем, что подальше.

Майор замычал какую-то мелодию. Но, к своему пьяному разочарованию, не вспомнил ни слова. Английский и польский, которые он неплохо выучил в академии, давно покинули его лысеющую голову.

— Да, нахрен эту музыку. Такие, как ты все про музыку и искусство. Прятались за свои культурные ценности. Черти-содомиты! Мы вас вытряхнули на свет Божий. Мы вас прижали. Скажи, ты то куда лез? Рисовал бы свои домики под снегом в театре… Чего тебе не хватало? Думал, никто не узнает? Вам бы только шипеть по углам. А что вождь сказал? Ведь вас, сукиных детей, дети слушают… Сукиных… Хорошо сказал, да? Ладно, не отвечай. Вождь у нас молодец.

Майор тяжело поднялся, добрался ощупью до туалета. По дороге он снова столкнулся с провокатором-шкафом и опять выругался. Вернулся и включил свет на кухне. Лампа над столом вспыхнула на мгновение и лопнула, засыпала стол тонким как осенние льдинки битым стеклом.

За окном пронзительно завыл и залаял бездомный пес, издалека ему ответили такие же, как он, несчитанные обитатели подвалов и подворотен.

Со стены, освещенной холодным тусклым светом скорого рассвета, на майора смотрела нарисованная акварелью девушка. На лицо ее падали волосы, закрывая почти всю правую сторону лица. Полуулыбка и пристальный взгляд. Красивая. Майор узнал ее. Да, это была подруга художника. Сожительница, как написал он в заголовке протокола. Там, на деревянном стуле в его кабинете она уже не улыбалась. В кабинете майора улыбался только он сам. В кабинете было холодно. Майор открыл окно, чтобы выветрился устойчивый запах мочи. Воняло, как в сортире на вокзале. Допросы шли конвейером, ведомство работало круглосуточно. Подследственный, которого только что выволокли из кабинета, обмочился на стуле. На многочасовых допросах это случалось.

Сожительница майора каждый день читала на главном государственном канале новости. Каждый день, пока не попала сюда, в Управление. Яркая и умная, улыбчивая и невероятно красивая. Сейчас она совсем была не похожа на себя телевизионную. Нервная, растрепанная, мешки под глазами… в свитере, явно не по размеру, в джинсах и босиком. Грязные ноги какие…

Ее арестовали вместе с любовником-художником. Майор отлично знал, как это происходит. Грохот в дверь, бойцы в масках бегут по комнатам, ногами выбивают двери. Сладкой парочке дали две минуты на то, чтобы одеться. Это развлечение — наблюдать как, ничего не понимающие, ошеломленные и голые люди, пытаются одеться под смех оперативников. Такие правила ввели недавно. Врага при аресте нужно деморализовать, раздавить эмоционально, унизить. Силовые аресты не просто рекомендованы. Обязательны.

Майору было не жалко эту актриску. Она спала с мелким, недовольным жизнью слабаком, который пытался писать чушь про диктатуру в стране. Прятался под чужим именем.

С актриской все было понятно, пойдет соучастницей по статье любовника. Спать в постели врага — это соучастие. Это государственное преступление. Майор ударил ее всего два раза. В первый раз, когда она отказалась сесть на мокрый и вонючий, залитый мочой стул. Второй раз, когда отказалась раздеться.

Майор отдал ее конвою и курил в углу, пока трое парней в черной форме учили ее послушанию. После этого она подписала протокол, не читая, измазав его своими слезами, соплями и кровью. Этот способ работал безотказно, майор часто им пользовался, и простые парни из конвоя любили его допросы.

Майор в полутьме кухни вглядывался в портрет актриски. В ее темные глаза, пристально смотревшие на него сквозь упавшие на лицо волосы. Что-то было с ней связано… что-то давнее и забытое.

Майор не вспомнит, что еще юным студентом академии он, худенький наивный мальчик из далекого провинциального города, пытался ухаживать за девушкой из столичного института культуры. Она смеялась над ним, над его наивностью, над его неумелыми комплиментами и дешевыми цветами, купленными на последние деньги, присланные родителями. Она даже целовалась с ним пару раз. Но он был неопытен, наивен и совсем, совсем неинтересен…

Майор не помнит той девушки. Того студента-первокурсника он тоже давно не помнит. Он сейчас другой. Давно другой. Старый, сильный, беспощадный. Настоящий волк — таким он видел себя, бреясь по утрам в туалете Управления после очередной ночи на службе. Облавы, бессонные ночи, допросы и приговоры — это его жизнь. А все, что было раньше, до того, как родина позвала его на свою защиту — титры в кино. Их можно пропустить, забыть, вырезать.

Проклятая актриска смотрела с рисунка на майора. Как будто она знала что-то про него. Какую-то его грязную маленькую тайну. Словно это он сидит на мерзком стуле в наручниках. Как будто это ему нужно подписать протокол… Нет. Такого не будет. Эта чертова сучка не может на него так смотреть. Эта вражеская подстилка с грязными босыми ногами…

Майор грохнул об стол опустевшую бутылку. Коньяк снова обжег нёбо и майор почувствовал себя необыкновенно трезвым и спокойным. Он поднялся, прошел через коридор в спальню. Больше шкаф не нападал, притих. Запомнил. Майор нащупал под кроватью и натянул несвежие длинные носки, натянул их до самых колен на сизые варикозные икры. Снял со спинки стула наплечную кобуру и вынул черный автоматический пистолет. Приятная холодная тяжесть в правой руке. Майор стрелял редко, в последний раз пару лет назад, но держать оружие в руках любил. Регулярно разбирал и чистил. Набросил китель, топорщившийся в стороны погонами. Он — офицер. Вернулся на кухню, погрозив в темноту присмиревшему шкафу, и наклонился через стол к темному силуэту:

— Что, думаешь, вы с твоей шлюхой самые умные? Умнее всех? Думаешь, можно было рисовать портреты недобитых олигархов, пить дорогой коньяк и на родину плевать? Показывать родине свою тощую задницу?

Майор орал и брызгал слюной. Его белый, рыбий, покрытый черными редкими волосами живот колыхался. Мокрый слюнявый рот кривился толстыми губами и желтыми зубами. Блестели золотом погоны со звездой в центре.

— Родина вас кормила, поила, лечила ваши геморрои, а вы над ней ржали тут и трахались? С коньяком своим…

Майор с грохотом полез в шкаф, вытянул за горлышко еще одну запечатанную бутылку коньяка.

— Вот он, твой коньяк. Я его буду пить. Я — офицер, на службе. Наша служба опасна…

Майор покачнулся, стараясь выдернуть пробку из бутылки, и сказал неожиданно тихим голосом, почти фальцетом.

— Это я, б*ть, интеллигент, а не ты! У меня два красных диплома, понял с*ка? Я, б*ть офицер, б*ть! А ты сдох.

Тишина. Черный силуэт за столом пропал. Был ли он? Портрет на стене смотрел на заснувшего в луже коньяка грузного пьяного и некрасивого человека, выпускника юридической академии, кандидата в мастера спорта по вольной борьбе. Пьяный майор спал беззвучно и обреченно. На столе. Как привык.

В шесть утра у подъезда остановился черный седан с государственными номерами. Водитель несколько раз звонивший майору на мобильный, выругался и пошел будить начальство.

Майор проснулся от того, что кто-то барабанил в дверь. Невнятно-блеклый рассвет заглянул в кухню. Левая рука майора была в крови, во сне он сильно разрезал запястье о тонкие осколки взорвавшейся лампочки. В дверь снова громко застучали. Майор поднял глаза. Со стены на него смотрела и смеялась та актриска, которую расстреляли на прошлой неделе. Ничего не понимая, майор нащупал на столе пистолет.

Когда в дверь забарабанили в третий раз, майор вскочил и осторожно глянул в окно. Увидел краем глаза верх черного седана за углом дома. Что-то мелькнуло в его голове, наполненной усталостью, злостью и парами алкоголя. Что-то зацепилась одно за другое, заклинило…

— Вы, уроды, меня не возьмете! — заревел он и выстрелил в длинный темный коридор, в сторону двери. Потом распахнул окно, свесился с подоконника и дважды выстрелил в черную крышу служебного седана.

Водитель, стоявший за дверью, вызвал тревожную группу. Пуля из квартиры оставила отверстие у края косяка и ушла куда-то вглубь подъезда.

Майор стряхнул с левой ладони на пол несколько больших капель крови, там уже много было этих черных жирных капель. Снова посмотрел на портрет. Актриска ухмылялась. Злорадно скалилась.

— Ах ты, ведьма!

Майор выстрелил в портрет, пуля разорвала лист картона прямо посередине. Женщина с портрета ободряюще подмигнула майору. Он отшатнулся к окну. И тут из коридора, из темноты резко выдвинулся на майора черный силуэт. Ночной гость, наконец, перестал скрывать свои подлые намерения… Майор еще дальше качнулся назад, поднимая пистолет. Поскользнулся. Кровь, что капала на кафельный пол из его глубокого пореза на запястье, подвела. Не удержавшись на ногах, майор нелепо взмахнул рукой с пистолетом, и, переваливаясь спиной через подоконник, полетел вниз головой с седьмого этажа.

Через минуту во двор-колодец въехал микроавтобус группы быстрого реагирования. Они выбили дверь квартиры, где всего вторую неделю обитал майор. Не нашли там ничего и никого, спустились вниз и столпились вокруг тела, размазанного по асфальту. В грязных спущенных семейных трусах, в натянутых до колен носках и кителе. Еще через десять минут скорая помощь увезла на носилках тело офицера госбезопасности, погибшего при странных обстоятельствах. Белая горячка. Так неофициально, но безапелляционно резюмирует судмедэксперт.

Жильцы дома интереса к происходящему не проявили. Закрыты окна, задернуты занавески. Никаких лишних взглядов. Ты ведь помнишь про шепот? Вот и держи свое мнение при себе. Если оно есть. А если нет, то так даже и лучше, спокойнее.

В квартире, которую майор покинул так неожиданно быстро, наступила тишина. Старый шкаф непокорно скрипнул дубовой дверцей и замер в полумраке прихожей. Окно на кухне, выходившее во двор-колодец, по-прежнему старательно собирало скудный свет неприветливого северного лета. Но свет этот, серый и робкий, не осмеливался коснуться черной фигуры, сидящей за столом. Словно вырезанный из мрака макетным ножом, силуэт ночного гостя неподвижно замер. Со стены на темный силуэт смотрела нарисованная акварелью девушка. Ветер, взметнул ее легкие короткие волосы, коснулся светлого лица с высокими скулами и невероятно яркими большими глазами. Едва заметная улыбка тронула приоткрытые губы. Губы созданные для нежности, сказал бы я, будь я поэт… Это чертовски красиво. И я бы мог смотреть на нее вечно. Вечность. Такое долгое, долгое, долгое слово…